За три миллиона кубических льё
горошков, картошек, морковей
как весело было стругать оливье,
как пили под гимн михалковий,
как пел «Голубой» и плясал «огонёк»,
как Волку шептала Лиса: «Куманёк,
твоё дорогое здоровье!»
Как помнилось им, что второго с утра
закончится бал, на работу пора,
скорее бы скрыться в алькове.
Сгущается мрак, Макаревич романс
поёт под электрогитару,
а ближе к субботе наметится шанс
собрать и снести стеклотару,
мыча у приёмного пункта
вне дискурса русского бунта.
Под мысли такие, докушав бутыль,
в драконами шитом халате
герой баснословный, Поток-богатырь
щекой засыпает в салате.
А Брежнев с экрана такой молодой.


И вот, через тысячи льё под водой,
сверкая кристаллами кварца,
команду немой капитан отдаёт,
и лодка всплывает, и полный вперёд
в искри́вленном времени Шварца.
За годы изрядно раздавшийся вширь,
проснувшись, дивится Поток-богатырь,
сколь выросли старые дрожжи:
звучит полюбившийся всем полонез,
куда как обильнее стал майонез,
да Брежнев иной, подороже.
Мерцает сквозь стёкла балконной двери́
серебряный шар со свечою внутри,
сжимаясь в особую точку,
и зыблется вязко придонная муть,
но нет берегов, чтобы с борта шагнуть
на верную твёрдую почву.
Усни же в салате, в тарелку поляг:
стола не захватят ни швед, ни поляк.
Не дёрнется Виево веко –
ни нового года, ни века