Разматывая рыжий локон
в холодной облачной крем-соде,
с утра пораньше с крыш и окон
течёт «Апрельская рапсодия».
Мерцают рваные соцветия —
сердца, поющие в терновнике.
Мотиву скоро полстолетия,
а всё как новенький.

Вначале это даже весело.
Потом сквозняк из дома жёлтого
надует лёгкую депрессию,
за ней — и более тяжёлую,
и убаюкивая качкой,
настойчиво, неутомимо
раскрутится вселенский Кащенко,
всеобщая лоботомия.

Мы бьёмся в стены этой пыточной
телами, за зиму озябшими,
с тобой, немыслимо несбыточной,
неведомо откуда взявшейся,
как с кровли тёмный снег подтаявший
свалившейся внезапно на́ голову,
застыть заставившей вчера ещё
такого наглого.

Зола табачного Везувия
летит в последний день Помпеи:
не то — высокое безумие,
не то — я попросту глупею
от звуков этой старой записи,
что служит правдою и верою
в один глоток азотной закиси.
Апрель. Часть первая.


Part 2

Граница рукава, а там —
веснушки у руки на сгибе.

Замоскворецкая беда моя,
китайгородская погибель,
ко мне тянись витою линией
луча апрельского, отвесного
в седой тени Святого Кли ́мента.
Нас, бессловесно-безответственных,
сбивает с верного пути
закат расплывчатый, нерезкий,
и хочется, чтобы затих,
замолк скворец замоскворецкий,

но пыль, просвеченная солнцем,
на лестничных клубится маршах,
и обречённый с незнакомцем
заговорил на Патриарших,
и время стронется на зимнее
к войне седьмого гороскопа
за Новый год по тёмно-синей
волне средь моря городского,
и яблоневые метели
пойдут до Яблочного Спаса.

И нас убьют Страстной неделей
в год поздней Пасхи.