Дворец. Альков. Измятая перина.
За окнами — застывшая река.
В объятьях придавив истопника,
храпит Императрикс Екатерина.

Немецкий сон сковал императрицу.
Ей снится Ангальт-Цербст, где по утрам
кофейный воскуряют фимиам
фарфоровые домики столицы.

Любимый Vaterland! Как далеки
в приставленных к глазам подзорных трубах
края материй низменных и грубых —
соломы, дёгтя, псины и пеньки,

страна постылых лапотных крестьян!
Передовой царице-якобинке
столь тягостны: навоз, и недоимки,
и наглый самозванец Емельян,

и ветхие боярские роды,
чьи отпрыски, в поклоне шаркнув ножкой,
невидимые стряхивают крошки
с обкорнанной фискалом бороды,

да путь из Петербурга до Москвы:
оглобли вкось, колёса враскоряку.
О, горестная долюшка варяга!
«Казнить нельзя помиловать.» Увы,

усталым взором сколько не трудись,
всё — призрачно-расплывчато-туманны
счастливые брега идей гуманных,
Европы регулярный парадиз.

Трави себя, несчастная, трави!
И с горьким ядом в стынущей крови
рассеянно пеняй на неудобства
удобств Руси, где хуже девства — вдовство,
любовники без искорки любви,
и лютой стужи ужас и тоска,
и не отведать, не разбив графина,
замёрзшего навеки коньяка,
от скуки, ревматизма и ангины
страдая у потухшего камина,
в объятьях задушив истопника.