Тоталитарный измельчал режим,
ослабленный приемом грубой пищи.
А мы, мой друг, мы — счастия не ищем,
хоть впрочем, не от счастия бежим.

Нам снится сон, как пенятся валы
в девятый день Всемирного Потопа.
Гора Синай в предместьях Конотопа
меж них стоит, достойна похвалы.

В горе Синай проделан узкий лаз,
доступный зренью лишь немногих Зрячих.
Там — глупый Пингвин робко душу прячет,
а тело — выставляет напоказ.

Златою цепью в тридцать три звена
как Прометей, прикован Пингвин бедный,
и труб Иерихонских гром победный
ему не возвещает ни рожна,

он твердо знает горестный удел —
земную жизнь пройдя до половины,
быть жертвою бесправной и безвинной
в родном краю, где правит беспредел,

где Медный Всадник мчит без головы,
одновременно страшен и бесстрашен,
и злые волны сумрачной Невы
уносят от Евгения Парашу.

А над горою в тёмной вышине
летает баснословных лет ровесник —
посланец Неба, гордый Буревестник,
подобный чёрной молнии вполне.

Ему не страшны Шилка и Вилюй,
ему чужды гражданския свободы,
и за бесцельно прожитые годы
ему не больно, сколь в него не плюй.

Он вечно пьян, он курит «Беломор»,
костистый клюв он в Пингвина вонзает,
и жирну печень Пингвину терзает,
на все мольбы бросая: «Nevermore!»,

и в облаках, рыгая, как лакей,
он гордо реет, а быть может, роет,
и бурю с мглою злобным матом кроет.
— Видать забыл, что буря есть o'key...