Был день сиятельно-похабен.
На шампуры, как на штыки,
за полигоном у Нахабино
мы поднимали шашлыки.

Где башня бывшей самоходки
желтела в глине и траве,
построились поллитры водки
в колонну ровную по две,

и пробки на бутылках вермута,
похожие на каски вермахта,
уже готовили блицкриг.

А на лужайке детский крик —
прожгли кому-то углем брюки.

Собой горды, в душе тверды,
Мы опрокидывали рюмки,
как неприятелей ряды,

несли херню животворящую,
про лошадь пели говорящую,
промахиваясь, как Акела.

Потом кому-то поплохело.

Припомнит ли Желтов Василий,
кудесник света, рок-звезда,
как с поля боя уносили
назад, к электропоездам,

своих товарищей безбашенных,
тех, что в бою неравном пали
затем, чтобы воскреснуть в Павшино,
или Опалихе?

II

Не цербер, не вервольф, не волк, не волкодав —
век канул в темноту нахабинского бора.
Мы провели его, надежд не оправдав,
добиться не сумев смягченья приговора.

Неспешно уходя в золу и перегной,
оставим дотлевать в сухой ложбинке между
ржавеющей бронёй и серою стеной
горчащие слегка вменённою виной
питавшие надысь нас, юношей, надежды.